ДА ЗДРАВСТВУЕТ
ГРАЖДАНСКИЙ БРАК!
Да здравствует гражданский брак, пацаны!
Вот я домой как–то на рогах пришёл. Мы с Васюком до пяти утра отмечали Всемирный день борьбы с засухой и опустыниванием территорий, а потом в шахматы играли. Васюк ладьёй был, я – конём. Я выиграл, потому что ладья – фигура статичная и малоподвижная, её в милицейский «Газик» после двух ходов запихнули, а я зигзагами ускакал.
Домой захожу, а Людка моя в коридоре в халате топчется, глаза красные, – видно, что не ложилась. Принюхалась ко мне и грустно так спрашивает:
– Тебе борщ погреть?
– Какой, – говорю, – Людк, борщ, когда за окном рассвет брезжит и пора кофе в постель тащить?
– Ну и тащи, – сказала Людка, пошла в нашу спальню, легла в нашу кровать, под наше пуховое одеяло с красными петухами.
А теперь скажите мне, пацаны, если бы у меня в паспорте штамп стоял, что Людка состоит со мной в законнейшем браке, стала бы она мне в пять утра борщ предлагать?!
Кофе она мой с удовольствием выпила, потому что кофе я варю хорошо вне зависимости от времени суток, количества выпитого и праздника, который мы с Васюком отмечали.
И только с удовольствием выпив кофе и жарко прижавшись ко мне под одеялом с красными петухами, Людка призналась в том, что вместо кофейных зёрен я смолол сушёную черёмуху, а вместо сахара бросил в чашку лимонную кислоту.
А теперь скажите мне, пацаны, если бы Людка была моей законной женой, сказала бы она мне спасибо за такой «кофе»?! Жмурилась бы она от удовольствия, глотая черёмуховый отвар, щедро приправленный кислотой?!
… Вот я и говорю, пацаны – да здравствует гражданский брак!
*****
Три года в таком браке состою, и счастье стало постоянным спутником моей жизни: квартира прибрана, обед на плите, одежда постирана, кошка накормлена, на окнах рюшечки, на кровати оборочки, тапочки нагреты, носок в носок вложен, чтобы не потерялся.
Опять же, вопрос тёщи сам собой отпадает. Согласитесь, пацаны, вопрос тёщи в этом деле – принципиальный?
Поехали мы к Людкиной маме на дачу. Мама мне тяпкой на грядку указала и говорит: «Поли, коли приехал. Нам мужская сила нужна!» Пока они с Людкой на крылечке курили, я в пять минут ту грядку обработал. Только, как выяснилось, вместо сорняков всю морковку подчистую выдернул. Думаете, мне мама хоть слово грубое сказала?! Вздохнула только: «Бестолковый ты. Просто диверсант какой–то! Хорошо, что я на соседской грядке тебя сначала проверила. Ладно, давайте баню топить и шашлык жарить».
А теперь скажите мне, пацаны, стала бы мне Людкина мама так ласково врать, что я чужую морковку выдернул, если бы Людка была моей законной женой? Не стала бы, пацаны. Она бы хай до небес подняла, что я их с Людкой без морковки оставил, что век ей счастья не видать без каротина.
А так она мне рюмочку налила, пока я шашлыки жарил, и баню так растопила, что я чуть сизым дымком через трубу к небу не поднялся.
А вечером сама перину мне взбила и снова рюмочку налила, и снова слова грубого не сказала, когда я, прибивая портрет Людкиного папы над кроватью, лицом к стенке его приколотил. Вздохнула только: «Ну чисто диверсант! Хорошо, что я для проверки тебе сначала мужа Людкиного покойного подсунула, а не папочку нашего. А этот нехай так висит, ему так даже лучше».
Вот тут я, пацаны, малость взбеленился. Не знал я, пацаны, что у Людки моей муж какой–то там был. Какой такой муж? А я спрашивается – кто? И почему я козла этого на стенку должен вешать, пусть даже и мордой к брусу?
Я говорю:
– Мама! Какой–такой муж, блин? Почему муж? А я – кто?!
А мама мне говорит:
– Так Людка–то моя ведь не девочка. Какой–никакой жизнью половой и до тебе жила. И муж у неё был, и не какой–нибудь там гражданский, а настоящий, в загсе фиксированный. Только помер он. Не вынес счастья обладания моей Людкой.
– И что, – говорю, – и свадьба была, мама?
– И свадьба была, и платье белое, и фата до пола, и кукла на капоте, и крики «Горько!» и море водки и песни до утра и прочие отвратительные, мещанские штучки.
– Почему же это, мама, отвратительные, отчего же – мещанские? – спрашиваю.
Люська в это время на кровати сидела. Зыркнула она на меня, в подушку уткнулась и заплакала вдруг, затряслась. По мужу своему помершему, по законному, наверное, убиваться стала.
Тошно мне, пацаны, стало. Начал я портрет от стены отковыривать, да всё никак не могу – хорошо прибил, надёжно.
– Как почему? – возмутилась мама. – Как отчего?! Да знаю я как вы, молодёжь, сейчас к печати в паспорте относитесь. Пережиток всё это! Не говоря уже о белом платье, фате и криках «Горько!». И вообще, чего ты меня мамой–то называешь? Несовременно это и беспонтово. Зови меня Таней. Ну, Тань Иванной в крайнем случае. И чего это ты стойку на слово «муж» сделал? Ты у нас бойфренд, а это в сто раз круче. Правда, Людка?!
Смотрю я, а Людка моя рыдает в подушке, ходуном аж вся ходит.
Тут у меня, пацаны, ревность взыграла.
Я портрет от стены оторвал, Людку от подушки отпихнул, сунул ей фото под самый нос и говорю:
– Что, по законному своему плачешь? По нему тоскуешь? Что ж не говорила мне никогда, что ты вдова?!
Смотрю, а Людка моя не плачет, а вовсе даже наоборот – хохочет.
– Мам, – говорит и за живот от смеха держится, – мам, а он никак приревновал меня к Петьке–покойнику!
– Ах, ты…, – заорал я. – Он ещё и Петька?!
Уставился я на портрет, а там красавчик такой с белогвардейскими усиками.
Гадко мне, пацаны, стало, и нисколько не легче, что Петька этот в покойниках числится. Хрястнул я портрет об пол. Стекло вдребезги, рамка в хлам. Мама посмотрела на останки эти и говорит:
– А и правильно, чего покойников на стенку вешать? Давайте папу присобачим, только лицом к народу.
– А отчего он помер–то, Петька этот? – вдруг разобрал меня интерес.
– Отравился, – хихикнула Людка.
– Чем?!
– Да вот также к маме приехал, в баньке попарился, шашлычков поел, рюмочку выпил, папин портрет прибил и…
Струхнул я, пацаны. Чувствую, плохо мне – голова кружится, тошнит, колени трясутся, а этот гад усатый с пола меня глазами буравит.
Ноги подкосились, я на кровать упал.
– Меня–то за что? – шепчу. – Я ж вам всего лишь бойфренд, никаких обязательств, одни удовольствия…
А Людка с Таней… с Тань Ивановной хохочут:
– Да пошутили мы! Вставай, бойфренд «одни удовольствия»!! Вставай! Пошутили мы!!
– Как, – говорю, – пошутили? Зачем пошутили?
Чувствую, лучше мне стало – ничего не болит, не кружится, не подкашивается.
– Так и пошутили. Петька наш алкоголик был. Пил всё, что горело, вот и употребил один раз жидкость для чистки ванн. До больницы довезти не успели.
– Ваш Петька?! ВАШ?! – заорал я.
Вот не думал я, пацаны, что такой неживой, портретный пацан может вывести меня из себя.
– А я–то чей?! – спрашиваю. – Чей я?! Почему не мой портрет на стенку вешаете, а этого белогвардейского алкоголика?!!
– А у нас портрета твоего нет, – говорит Тань Ивановна. – Ты же сам говорил: пережитки всё это и условности – фото, рамки, штампы, загсы. А Петька, тот условности уважал и считал, что пережитков не существует. Вот только пил без ума, гад, а так – золотой мужик был. – Подняла мама портрет с пола, к груди прижала и понесла куда–то.
Смотрю я на Людку – хороша, зараза.
Хороша Маша, да не наша!
Потому что нигде, пацаны, не записано, что Людка эта – моя. И фамилия у неё – другая. Дурацкая такая фамилия – Петрова. То ли дело у меня – Пендрюковский.
Я Людку за руку взял и к себе притянул.
– Людка, – говорю, – хочешь стать Пендрюковской?
– Ой, – засмеялась она, – а зачем это?
– Нет, ну так хочешь ты или нет?
– Даже не знаю. Фамилия какая–то дурацкая!
– Это моя фамилия, Людка!
– Да?!
Хотел я обидеться, но вдруг вспомнил, что фамилию–то мою она и правда не знает. А зачем она ей? Паспорт мой Людка в глаза не видела: она не просила, я не предъявлял. Дома мы с ней по именам общаемся, в койке тоже. Утром ушёл, вечером пришёл. Зачем бойфренду фамилия?
– Слушай, – говорит Людка, – а прикольная фамилия! Если честно, я Петровой запарилась быть. Этих Петровых как собак нерезаных, а Пендрюковской я одна буду!
– Значит, согласна?
– Что?!
– Ну… это… пойти…
– Куда?
– Ну куда бабы ходят?
– По–разному бывает. Случается, что и на три буквы женщин посылают.
– Тьфу! Не дай бог тебе, Людка… Всех убью!
– Да кого убивать–то? За что?!!
– Людка! Не путай меня. Я ведь в загс тебя зову. Типа замуж.
– Ты?!
– Я.
– В загс?!
– Ну да. Только не смей говорить, что не согласна.
Тут мама зашла с веником и каким–то другим портретом в руке.
– Мам, – хвастливо говорит Люська, – а Пендрюковский меня замуж позвал!
– Кто это? – удивилась мама.
– Как кто? Витька! Бойфренд наш!
– Ой, какая неудачная фамилия, – покачала головой мама. – Неужели ты готова стать Пендрюковской?
– Мам, а я выиграла!
– Неужели готова?
– Мам, серёжки мои!
Тань Ивановна портрет аккуратно на кровать положила, веник в угол поставила, вздохнула тяжело, серьги золотые из ушей вынула и Людке отдала.
Чувствую я, пацаны, что они меня за полного идиота держат. При чём тут серёжки? Почему Людка выиграла? Да и фамилия у меня не очень…
Стал я к двери отползать.
– Ладно, – говорю, – поехал я домой, раз я вам так неприятен.
А они в меня с двух сторон как вцепятся, как закричат наперебой:
– Стой! Ты нам сильно приятен!
Мама Людку оттеснила, на руке у меня повисла.
– Поспорили мы, позовёшь ты Людку замуж, или нет! Я серёжки свои поставила на то, что ни в жизнь не позовёшь, а Людка фен свой новый на то, что позовёшь как миленький. Ну что в этом споре плохого? Людка, ты ведь согласна Пендрюковской стать? Согласна ведь?!
– А три дня подумать? – заупрямилась Людка.
– А чего тут думать–то? – заорала мама. – Ты посмотри какой он бой и обрати внимание, насколько френд! Работящий, не гулящий и пьющий только то, на чём написано, что пить можно! А фамилия–то, фамилия! Фиг с кем спутаешь!!
– Ну мама! Ну что ж ты поломаться–то не даёшь?
– Ой, доломаешься…
Стою я, пацаны, и понимаю, что к самому ответственному в своей жизни шагу, отношения вроде как не имею. Всё вроде как предрешено было, наперёд проспорено, подстроено, и портреты загодя заготовлены.
– Людка, – говорю, – считаю до трёх. Если на счёт три ты не согласишься…
Догадайтесь с трёх раз, согласилась ли Людка.
Согласилась, но три дня думала. И условие поставила – букву «р» из фамилии моей убрать. Лучше не стало, зато короче.
*****
Да здравствует, гражданский... Вы не представляете, как погано быть всего лишь бойфрендом, когда твоя женщина пытается присобачить на стенку портрет своего бывшего мужа. Пусть даже и скончавшегося в страшных муках от не по назначению употреблённой жидкости. Очень неприятное чувство.
Поэтому я хоть и за гражданский, великий и всемогущий брак, но свадьбу сыграл. С лимузином, белым платьем, фатой, криками «Горько!» и прочими мещанскими радостями. И теперь мой паспорт безнадёжно испорчен печатью. Я три раза на дню в документ заглядываю, проверяю – не поистёрся ли штамп, не поблек ли, и не напутали ли в нём чего.
А портретов я своих наделал дюжину. В рамки вставил. На стены навесил, на полках расставил. Чтобы Людка мою физиономию на каждом шагу видела, пока я на работе. А один портрет тёще отдал, чтоб Петьку–покойника не вздумала на стену повесить.
*****
Короче, пацаны, да здравствует гражданский брак! Это такой брак, когда гражданин и гражданка живут в любви и согласии долго и счастливо, носят одну фамилию, а в документе у них написано, что они муж и жена. Хорошо бы ещё в паспорт фото супруга клеить,– и наглядно, и красиво. Потому что не знаю как вам, пацаны, а мне со штампом спокойней – и за себя, и за Людку, и за петухов наших на одеяле.
